Интернет — это новая церковь

Эксклюзивное интервью с профессором славистики Нью-Йоркского университета Борисом Гройсом

Вы родились в Берлине в 1947 году. Сохранились ли какие-то воспоминания о послевоенном городе?
– Личных воспоминаний о Берлине у меня нет, только из рассказов родителей. Мой отец был откомандирован в Берлин Министерством энергетики и электрификации СССР. По его воспоминаниям, город находился в руинах – он уже был поделен на зоны, но движение между ними не было ограничено. Отец часто работал в американской оккупационной зоне, так как именно там находился центр комиссии по восстановлению электрификации Берлина. Затем в СССР началась антиеврейская кампания, и евреев, которые работали в ситуации «опасного соприкосновения с Западом», начали отзывать в Союз. Поэтому уже в 1950 году наша семья вернулась в СССР, причем не в Москву, где находилось Минэнерго, а в Ленинград: отцу казалось, что так будет безопасней.

Каким было ваше ленинградское детство?
– Когда мы переехали, я не очень хорошо говорил по-русски, так как до этого вокруг меня в основном был немецкий. Родители на всякий случай держали меня дома. В год смерти Сталина я пошел в школу, проучился четыре класса, после чего заболел – начались проблемы с позвоночником, и больше в школу я не ходил. Раннюю юность я провел, не выходя из квартиры, много читая.

До университета внешняя, социальная жизнь была мне практически не известна. Проучившись первый-второй курс, я перестал посещать занятия, появляясь лишь на экзаменах. Остальное время я проводил, общаясь с андеграундными поэтами и художниками или людьми, читавшими то же, что и я – Малларме, например, или Пруста. Общался с людьми старшего поколения, которые помнили Мандельштама, Хлебникова, Хармса или Малевича – в это время многие из них вышли из лагерей и устроились в Ленинграде.

С советским социумом я по-настоящему столкнулся, только когда поступил на работу. Ровно в этот момент началась новая волна «наездов» на евреев: за мою еврейскую фамилию и прогулы в вузе мне дали диплом без распределения, что означало невозможность получить работу в Ленинграде. Но мне повезло, в 1971 году на промышленных предприятиях стали активно внедрять проект системы автоматизированного управления экономикой. Под это дело открыли новые институты, и меня как выпускника отделения математической логики, знающего несколько иностранных языков, взяли в один из таких НИИ.

Как вы потом оказались в ФРГ?
– В 1976 году я переехал в Москву, где пять лет проработал на кафедре структурной и прикладной лингвистики МГУ. Мое общение с андеграундными поэтами и художниками в столице продолжилось, я стал писать об искусстве, и мои тексты перепечатывали западные издания. Это привлекло внимание КГБ. Меня задержали, причем демонстративно – на рабочем месте, перед глазами коллег. Потребовали отказаться от публикаций – я этого не сделал. Тогда мне сказали: «Мы, конечно, не угрожаем, так как угрожать запрещено советской конституцией, но у нас сложилось впечатление, что сама жизнь в своем диалектическом развитии покажет вам, что ваше место не в этой стране». Я намек понял и подал на отъезд. Если бы мне не предложили эмигрировать, сам бы я этого не сделал.

Виза на выезд оформлялась в Израиль?
– Да, официально все шло через процедуру воссоединения семей.

Но в Израиль вы не поехали?
– Я поехал в ФРГ, потому что у меня были там знакомые профессора в различных немецких университетах, они обещали мне помочь с работой. Так и вышло. Я быстро интегрировался в университетскую систему Германии.

Свернем резко в философию? Есть ощущение, что Китай с его «жесткой» системой справился с коронавирусом намного лучше, чем демократические США и Европа. Не станут ли и на Западе урезать права и свободы ради стабильности и выживания?
– Не думаю, что верен сам посыл: дело не в политической системе, а в национальном характере и укладе жизни. Западное общество достаточно декадентское и ориентировано на развлечения. Поэтому, когда его представителям мешают развлекаться, они начинают бунтовать. В Китае, Корее и Японии куда более дисциплинированное население, которое привыкло подчиняться правилам. Однажды мы останавливались в Южной Корее с моим приятелем в гостинице. Утром его не пустили на завтрак, так как он пришел в тапочках. Когда же он переобулся, то его не пустили, потому что завтрак уже закончился. Это лишь крошечный пример той жесткой дисциплины, которой следуют в азиатских странах.

Но разве появление «новой этики» и «культуры отмены» – когда за некие «неправильные» высказывания известного человека «удаляют» из информационного поля – это не шаг в сторону Китая и цензуры?
– Проблема в другом. Посмотрите на таких медиагигантов, как CNN или New York Times. Они ориентированы не только на всю Америку, но и на весь мир, а это значит, что им нужно учитывать реакцию аудитории в самых разных точках планеты и уж точно нельзя никого обижать, иначе не будет продаваться реклама, за счет которой они живут. Это не ущемление свободы слова. Вы не обязаны работать в мейнстрим медиа. Можно работать в более локальной среде, где вы сможете говорить и писать все что угодно. Поэтому речь тут идет не о цензуре, а о балансе мнений. Все, что сегодня не разделяется большинством – отсекается как с «левого» фланга, так и с «правого» для обеспечения рекламных продаж. Так что дело тут не в идеологии, а в экономике.

Интересно, что создатели интернета, со многими из которых я общался в 1980-е годы в Германии, были уверены, что создают «киберкоммунизм» – пространство абсолютной свободы, где нет частных политических и экономических интересов. В результате же интернет управляется 3-4 крупными корпорациями, основная часть доходов которых – реклама.

Получается, наш мир еще более глобален, чем мы думали.
– Конечно, и коронавирус лишь подчеркнул это. Заметьте, все региональное идет на дно, все глобальное – переживает бурный расцвет. Маленькие магазинчики за углом разоряются и закрываются, зато глобально ориентированные компании, как Amazon, богатеют. Пандемия сильно ускорила глобализацию, потому что выжить в такой ситуации может лишь глобальная корпорация. Ответ на глобальную эпидемию может быть только глобальным.

Другая часть нашего глобального мира – соцсети, которые настроены так, чтобы показывать лишь то, что нам нравится. Превратились ли мы в Нарциссов, любующихся собственным отражением?
– Показывая то, что мы запрашиваем в поисковиках, соцсети создают иллюзорный мир. Вопрос в том, как он связан с реальностью? Ответ: опять же через рекламу. Недавно в New York Times была интересная статья: ее автор состояла в группе в Facebook, где в основном находились противники Трампа, но было и несколько его сторонников. В какой-то момент последние просто исчезли. Она им позвонила, чтобы узнать, почему они ушли из группы. Выяснилось, что они никуда не уходили, просто алгоритмы Facebook настроены так, что скрывают посты людей с другой позицией. Зачем? Реклама продается лучше там, где у всех одинаковое мнение, а значит, и атмосфера более позитивная.

Я часто говорю своим студентам: интернет ­­– это новая церковь, где все исповедуются, но не получают никакого ответа. Современные люди привыкли общаться с пустотой, с отсутствующим партнером. Они интересуются собой и хотят сами что-то написать и себя прочесть, увидеть любимую кошечку на экране. Да, интернет считается средством коммуникации, но использующие его люди в большинстве своем не хотят коммуницировать. Сегодня это скорее средство самокоммуникации.

В кризисные эпохи человек ищет, на что опереться. Где сегодня искать почву под ногами?
– Я подумал бы об этом, если бы был моложе. Сейчас уже не хочется тратить время на обсуждение вопросов экзистенциального характера. Но если бы я был моложе, я бы провел аналогию между нашим временем и концом XIX века. Между эпохами много общего: национализм и вспышки расовых конфликтов, вместе с тем мощная экономическая конкуренция, глобализация и ощущение полной безысходности для индивидуума. Тогда был найден выход в спиритуализме – теософии и прочих мистических учениях. Сегодня многие художники тоже понемногу уходят в спиритуализм. Париж конца XIX века с Бодлером и Прустом – это сегодняшний Лондон, очень декадентский город. Мне оттуда время от времени присылают книги на рецензию. Все это молодые авторы, и все это сплошь спиритуалистические и апокалиптические видения.

Если следовать вашей аналогии, то затем нас ждет эпоха модернизма.
– Да, но только после войны. Пока мы живем в предвоенную эпоху. Спиритуализм был ответом на ощущение, что скоро все изменится. Модернизм же появился, когда все изменилось и нужно было творить все заново.