Предисловие к Упанишадам. Первый перевод Упанишад

И снова [1]:

«Когда я размышляю о том, как трудно даже с помощью лучших, старательно подготовленных учителей и превосходных, выработанных в течение столетий филологических пособий достигнуть в самом деле верного, точного и живого понимания греческих и римских авторов, языки которых все же – языки наших предшественников в Европе и отцы живых и по настоящее время языков, между тем как, напротив, санскрит – это язык, на котором говорили тысячи лет назад в далекой Индии, а средства к его изучению сравнительно все еще очень несовершенны, и когда к этому я присоединяю и то впечатление, которое производят на меня – за весьма немногими исключениями – переводы европейских ученых с санскрита, – мною овладевает подозрение, что наши санскритологи, пожалуй, немногим лучше понимают свои тексты, чем, например, ученики нашей secunda –тексты греческие; но так как они не мальчики, а люди сведущие и рассудительные, то на основе того, что они понимают в самом деле, добираются они и до приблизительного общего смысла, причем, конечно, многое может вкрасться ex ingenio. Еще гораздо хуже дело обстоит с китайским языком европейских синологов, которые часто уже совсем бродят впотьмах.

Когда, с другой стороны, я соображаю, что султан Мохаммед Дара Шукох, брат Ауранг-Зеба, родился и воспитан был в Индии, при том был человек ученый, мыслящий и любознательный, так что свой санскрит знал, вероятно, так же хорошо, как мы нашу латынь, и что при этом он еще имел сотрудниками целый ряд ученых пандитов, – то все это уже наперед внушает мне высокое мнение о его переводе Ведических Упанишад на персидский язык. А когда затем я еще вижу, с каким глубоким, приличествующим предмету благоговением обращается с этим персидским переводом Анкетиль Дюперрон, как он слово в слово передает его на латыни, в точности сохраняя, вопреки латинской грамматике, персидский синтаксис и в том же виде удерживая оставленные султаном без перевода слова санскрита, которые объясняются уже только в приложенном словаре, – то я приступаю к чтению этого перевода уже с полнейшим доверием, которое самым отрадным образом и оправдывается. Ибо, в самом деле, насколько же весь “Oupnekhat» проникнут священным духом Вед! И насколько же тот, кто путем прилежного чтения освоился с персидско-латинским языком этой несравненной книги, до глубины души захвачен этим духом! Насколько всякая строка здесь преисполнена твердого, определенного и всегда по существу единого значения! С каждой страницы навстречу нам выступают глубокие, самобытные, возвышенные мысли, а вся книга как целое отмечена высокою и священной важностью. Все дышит здесь воздухом Индии и первобытной близостью к природе. О, как очищается здесь дух от всего привитого ему с детства иудейского суеверия и от всей потворствующей этому суеверию философии! Это – самое вознаграждающее и возвышающее чтение, какое (за исключением первоначального текста) только может существовать; оно было моим утешением в жизни, будет утешением в день моей смерти».

«При всем моем [1] высоком почитании религиозных и философских произведений санскритской литературы от поэтических ее произведений я редко получал хоть какое-нибудь удовольствие. Иногда мне даже казалось, что они не менее безвкусны и уродливы, чем скульптура тех же народов».

«[…] у 2 большинства языческих философских писателей первых веков христианской эры проглядывает уже иудейский теизм, которому вскоре затем суждено было стать народной верой в форме христианства, – совершенно как в настоящее время в сочинениях ученых проглядывает исконно присущий Индии пантеизм, которому тоже лишь впоследствии предназначено перейти в народную веру. Ex oriente lux».

Текст может звучать резко, а в некоторых аспектах – даже слишком. Однако я счел правильным процитировать его здесь, т.к., что бы ни выдвигали против Шопенгауэра, он был действительно честным мыслителем, честным оратором, и никто не заподозрил бы его в пристрастии к тому, что с такой легкостью называли индийским мистицизмом. Отзовись Шеллинг и его ученики восторженно об Упанишадах, это могло бы иметь малое значение, потому что для большого круга философов мистицизмом являлось все то, что лежало за пределами их собственного мировоззрения. Но то, что Шопенгауэр говорил об Упанишадах как о «продуктах величайшей мудрости» (Ausgeburt der höchsten Weisheit) [1], и поместил проповедованный ими пантеизм намного выше пантеизма Бруно, Мальбранша, Спинозы и Скота Эриугены (обнаруженный опять же в Оксфорде в 1681 г.), вероятно, может обеспечить более внимательный прием этим реликвиям античной мудрости, чем все, что бы я ни сказал в их пользу.